Николай Смирнов
Геофикции/Географические гиперверия: Пространственно-апокалиптическое воображение на восточной окраине Евразии
1. Художественная литература и фикции будущей войны
В первую очередь давайте коротко рассмотрим теорию художественной литературы. Еще Иммануил Кант ввел понятие «регулятивных идей»: эти идеи нельзя рассматривать как существующие «в реальности», их назначение состоит в регулировании опыта. По этой причине Кант рассматривал «регулятивные идеи» в качестве функциональных объектов и называл их «эвристическими фикциями».
В начале XX века философ Ганс Файхингер ввел концепцию «фикционализма». В своем произведении «Философия "Как если бы"» (1911 г.) он рассматривал «полезные фикции»: мы ведем себя так, «как если бы» мир соответствовал нашим моделям. «Идея, чья теоретическая неправдивость или неправильность (...) признана, не является по этой причине практически бесценной или бесполезной, так как такая идея (...) может иметь великую практическую важность»1.
1 Файхингер Г. (1935) [1924]. «Философия "Как если бы"». Система теоретических, практических и религиозных фикций человечества». Перевод Е.Г. Анучина (2017 г.).
Дальнейшее развитие теория художественной литературы получила во второй половине ХХ века в среде ученых-постмодернистов. В основополагающей работе «Предчувствие конца: исследования в области теории художественной литературы» (1967 г.) Фрэнк Кермоуд утверждал, что фикции абсолютно необходимы людям, поскольку они являются инструментом, который помогает приспособить бесконечный, хаотичный и совершенно нечеловеческий мир к масштабу человека.

Например, «тик-так» — это элементарная фикция. На самом деле часы не говорят «тик-так», но мы создаем эту фикцию, в которой указываем начало — «тик», конец — «так» и интервал между ними. Однако время между «тик» и «так», а не наоборот, имеет для нас смысл: это сюжет данной фикции, который помогает нам структурировать бесконечный хаос в виде последовательности измеримых значимых интервалов.
Поскольку человеческая жизнь конечна, а мир бесконечен, чтобы не сойти с ума, нам нужны фикции, в которых мы связываем воедино начало, конец и середину — как в масштабе истории, так и в масштабе собственной жизни. Предчувствие конца играет здесь решающую роль. По словам Кермоуда, «воображение всегда находится в конце эпохи», но «это не полный конец, а всего лишь его образ»2, момент кризиса, который «неизбежно является центральным элементом в наших усилиях по осмыслению мира»3.
2 Kermode, Frank. The Sense of an Ending: Studies in the Theory of Fiction with a New Epilogue. Oxford University Press, 2000. P. 88.

3 Ibid, p. 94.
Предчувствие конца может выражаться по-разному. Например, в виде фикций будущей войны («романа вторжения»), которые процветали во второй половине XIX века. В них отразились страхи, которые испытывали по отношению друг к другу крупные империи, борющиеся за выживание в социально-дарвиновском мире. Предшественники этого литературного жанра появились вскоре после Французской революции и отражали взаимные франко-британские страхи.
С самого начала сюжеты-фикции будущей войны связывали современные технические усовершенствования с апокалипсисом, который проявлялся в форме вторжения иностранной державы и означал конец национального суверенитета.
Сам жанр «романа вторжения» возник в 1871 году с публикацией знаковой повести Джорджа Томкинса Чесни «Битва при Доркинге», в которой описано вторжение в Британию войск немецкоязычного государства.
Будучи капитаном Корпуса королевских инженеров, Чесни был обеспокоен состоянием британских вооруженных сил. Приводя пример вероятного военного поражения Британии в своем произведении, он хотел привлечь внимание общественности к вопросу национальной обороны и подтолкнуть правительство к увеличению расходов на военные нужды. Его произведение имело оглушительный успех и действительно повлияло на британское общество в заданном автором направлении.
Конец XIX века был, с одной стороны, периодом невиданной прежде массовой грамотности и появления массовой печати, а с другой — периодом борьбы могущественных колониальных империй по всему миру. Популярные фикции впервые в истории начали оказывать сильное влияние на мировую политику через прессу и общественное мнение. Жанр «романа вторжения» процветал в викторианской и эдвардианской Британии, а также в других империях: Франции, Германии, России, позднее в США4.
4 Clarke, I. F. Voices Prophesying War: Future Wars, 1763–3749. Oxford University Press, 1992 [1966].
Другой пример — роман русского писателя польского происхождения Фердинанда Антония Оссендовского «Мирные завоеватели» (1915 г.), в котором изображен Владивосток, кишащий японскими и немецкими шпионами, которые готовят операцию по вторжению в Россию.
Немецкие шпионы маскируются под сотрудников крупной немецкой торговой компании — аллюзия на Kunst & Albers, крупнейшую на тот момент торговую компанию на Дальнем Востоке. Произведение было призвано поднять патриотический дух населения в разгар антинемецких настроений во время Первой мировой войны. Позднее автор использовал роман для шантажа Kunst & Albers: после публикации он направил главе компании анонимное письмо с угрозами снять по роману фильм, если предприниматель не выделит ему определенную сумму денег. Первая мировая война нарушила планы Оссендовского, но студенты Владивостокской школы современного искусства сняли фильм в 2016 году. Это намеренно низкокачественный мини-сериал, в котором эксплуатируемые в оригинальном произведении имперские и националистические страхи утрированы с целью высмеивания и троллинга устаревших стереотипов.
Авторы фикций будущей войны демонстрировали читателям дистопичные сюжеты, которые могут воплотиться в ближайшем будущем, если общество не примет экстренные меры по их предотвращению. Этот механизм дискурсивных спекуляций работал как социальный дериватив до того, как логика дериватива структурировала нашу социальную жизнь в конце XX века.
2. Геофикции и пространственные фикции
Мы рассматриваем фикции с очевидным пространственным аспектом, которые прослеживаются в географическом воображении. С этой целью мы вводим новый термин — «геофикции». Это фикции, в которых географический объект находится в центре повествования. Фикции будущей войны в подавляющем большинстве случаев являются геофикциями. Мы можем отнести любое географическое воображение или модель к геофикциям, поскольку они прежде всего существуют в феноменологическом пространстве.

Российский географ Дмитрий Замятин создал «пространографию» — практику, в которой он помещает черные псевдокаллиграфические формы, выполненные в традиционном стиле западного метода организации городского пространства, поверх карт российских городов. Таким образом он одновременно противопоставляет и объединяет две системы воображения пространства и указывает на гибридную западно-восточную или евразийскую идентичность российских пространств.

Этот постмодернистский подход пропагандирует концепцию множественности пространств — веру в силу географического воображения и, соответственно, в создание альтернативных воображаемых пространств с целью трансформации «реального» пространства. Безусловно, такие усилия могут быть не только дискурсивными. Многие активистские фермерские проекты, такие как Sangwoodgoon, нацелены на реализацию желаемого социально-пространственного порядка в малых масштабах с целью дальнейшего преобразования мира к лучшему. Девиз проекта — «где каждый наш шаг лечит мир» — кажется довольно мессианским. Но трансформация мира начинается с небольшого клочка земли, своего рода островка с желаемой социальной структурой, который обещает стать колыбелью лучшего будущего для всех нас.
«Остров» — архетипический троп географического воображения, который лежит в основе многих геофикций. Исторически колонизаторы видели острова как идеальные колонии5. Кипрский ученый Антонис Баласопулос утверждает, что колониализм в Новое время невозможно отделить от инсуляризма6. Более того, сама идея империи также базируется на вариации несологического (nesological), то есть островного, воображения. Все империи — от Римской и Китайской до современной Американской, включая Британскую и Российскую, — считали себя благословенной землей в центре неправильного/падшего/варварского мира. Не говоря уже об архетипической Атлантиде Платона — благословенной империи-острове. Таким образом, остров и империя вместе образуют своего рода островную/имперскую диалектику.
5 Rod Edmond and Vanessa Smith (eds), Islands in History and Representation, London: Routledge, 2003.

6 Antonis Balasopoulos, Nesologies: island form and postcolonial geopoetics. Postcolonial Studies, Vol. 11, No. 1, pp. 9–26, 2008.
Остров/Империя — это некое геополитическое единство, которое не только отличается от окружающего мира, но и способно изменить его по своему образцу, являясь колыбелью или «куколкой» общего будущего. Но если остров/империя провалит свою миссию и падет, мы станем свидетелями катастрофы. Как заметил Фрэнк Кермоуд, мифологии империи и апокалипсиса очень тесно связаны7. Это может быть как падение Третьего Рима (самоназвание православной Российской империи), так и умирающий викторианский патриотизм (английское общество как проект Бога), как это было изображено в романах «Мирные завоеватели» и «Черный ход».
7 Kermode, Frank. The Sense of an Ending: Studies in the Theory of Fiction with a New Epilogue. Oxford University Press, 2000. P. 10.
В 1979 году советский писатель Василий Аксенов написал роман «Остров Крым», который был опубликован вскоре после эмиграции автора в США в 1981 году. Роман представляет собой альтернативную историю — и альтернативную географию (на самом деле Крым — полуостров), — в которой Гражданская война в России заканчивается тем, что непобежденные большевиками царские силы остаются в Крыму. К концу 1970-х Крым превращается в другую Россию — капиталистическую, процветающую и либеральную. При этом местные влиятельные силы в лице консервативных либералов, адептов панрусизма, вырабатывают план объединения с коммунистическим Советским Союзом. Они хотят трансформировать материковую Россию путем крымского примера, то есть видят свой остров в качестве мессианской колыбели для будущей общей судьбы. Им противостоят их дети, местные локалисты-нативисты, которые говорят о крымской нации и даже пытаются выработать особый крымский язык, полный американизмов.
Описания Крыма у Аксенова поразительным образом напоминают Тайвань 1970-х или Гонконг 1990–2000-х: кажется, он не только предсказал аннексию Крыма Россией, но и ситуацию в Гонконге в наши дни. В финале романа молодые локалисты проигрывают выборы и начинается процесс объединения с Советским Союзом: коммунистические войска вторгаются в Крым, местные консервативные либералы больше не нужны и их судьба в новой расстановке сил печальна. Протагонист осознает, что совершил непоправимую ошибку, приведшую к потере их благословенного острова Крыма.